И сегодня уместно напомнить, что предшествовало этой кровавой бойне, во многом изменившей ход истории России. Изменившей хотя бы потому, что именно эта война и последовавшая за ней вторая чеченская как раз и убили только что родившуюся российскую демократию: когда говорят пушки, народ становится кровожадным, оппоненты власти — национал-предателями, выборы — бессмысленными, а парламент — не местом для дискуссии. Все, произошедшее потом и происходящее поныне, – лишь следствие.
6 августа 1990 года глава Российской Советской Федеративной Социалистической Республики Борис Ельцин, обращаясь к региональным лидерам, порекомендовал: «Берите столько суверенитета, сколько сможете проглотить». С этого и начался «парад суверенитетов» и обвальный процесс федерализации России, ставшей независимым государством в декабре 1991 года.
Аппетиты местных элит различались. Большинство территорий России достаточно легко согласились с условиями Федеративного договора, подписанного 31 марта 1992 года, однако некоторые бывшие автономные республики в составе РСФСР — особенно те, где добывалась нефть, — стремились к значительно большей самостоятельности. В том числе — и Чечня, где в результате выборов (октябрь 1991 года) к власти пришел военный летчик Джохар Дудаев. И 1 ноября 1991 года он подписал указ «О государственном суверенитете Чеченской Республики». Москва, только что пережившая попытку государственного переворота, этому особого значения не придала, а потом — Беловежские соглашения, распад СССР… Не до того.
В 1992 году напряжение между Москвой и Грозным возрастало по экспоненте. В итоге территорию Чечни — добровольно, без сопротивления — покинули части регулярной российской армии, бросив вооружение и склады боеприпасов. А Дудаев, создав собственные вооруженные силы и снабдив их «трофейным» оружием, продолжал настаивать на выходе республики из состава России.
С лета 1994 года в Грозном периодически происходят боестолкновения между сторонниками и противниками Дудаева. А 2 августа глава самопровозглашенного ВСЧР Автурханов обратился к президенту России Ельцину за помощью. К границе с Чечней стали стягиваться регулярные части российской армии и внутренних войск.
26 ноября 1994 года автурхановцы начали штурм Грозного. Оружие, включая бронетехнику и вертолеты, были предоставлены Москвой. Федеральная служба контрразведки (ныне ФСБ) провела «мобилизацию добровольцев» из числа солдат и офицеров российской армии (в основном из Кантемировской и Таманской дивизий), которые отправились во «внеочередные отпуска» вместе со своей боевой техникой, чтобы погибнуть на улицах чеченской столицы или оказаться в плену.
Официально участие кадровых военных, сверхсрочников и срочников в этих военных действиях Москва категорически опровергала, как и обстрелы Грозного силами боевых расчетов Северо-Кавказского военного округа.
Но штурм захлебнулся. И 30 ноября 1994 года Борис Ельцин подписал указ «О мероприятиях по восстановлению конституционности и правопорядка на территории Чеченской Республики». Что означало начало войны. 11 декабря Объединенная группировка войск пересекла административные границы Чечни.
А потом — Павел Грачев, «самый лучший министр обороны», обещавший взять Грозный двумя десантными полками, бездарный новогодний штурм, разгром целых бригад, ковровые бомбардировки, торговля заложниками, теракты по всей России, вторая чеченская война. Сколько погибло, не знает никто до сих пор.
Но шанс остановить это безумие был — все более или менее ответственные политики советовали тогда президенту Ельцину просто позвонить Дудаеву и поговорить. Администрация президента России заявляла в ответ на эти призывы, что до главы Чечни дозвониться невозможно.
1 декабря 1994 года, когда, судя по заявлениям Кремля, российские власти судорожно пытались установить связь с Грозным, журналисты «Новой газеты» сели за обычный — с кругляшком еще — городской телефон и дозвонились до Джохара Дудаева с первого раза и пятого гудка — на такой же городской телефон в его приемной. Человек, взявший трубку, услышав, что звонят журналисты, отправился на поиски руководства — и через несколько минут состоялся вот такой диалог с президентом Чечни.
— Сейчас мы в Грозном ликвидируем последствия очередного ракетно-артиллеристского налета. Успешно ликвидируем…
— Вы можете сказать со всей определенностью, кто именно нанес удар по городу? У вас есть доказательства вооруженного вмешательства России?
— Это странный вопрос, молодой человек. Всем давно известно, что здесь воюет Россия, а не оппозиция… Какая такая оппозиция, не знаю… Что касается авторства последнего налета, вам лучше справиться об этом в Москве, у генералов. Я же знаю, что в пригороды Грозного было введено 150 единиц бронетехники, из них — 67 танков. Удар отбит, большая часть техники уничтожена, а экипажи взяты в плен. Российские, повторю, экипажи…
Сюда съехались около 70 журналистов из многих стран мира, и они это видят тоже. <…>
— Нас очень волнует судьба российских военнопленных, что с ними?
— Я делаю все возможное, чтобы сохранить им жизнь. Я даже дал распоряжение перевезти всех в безопасное место, чтобы они не попали под артобстрел. Но кто-то дознался, и после их приезда сразу был нанесен ракетный удар с вертолетов. Очевидно, далеко не все хотят, чтобы они вернулись и все рассказали.
— Это были российские ВВС?
— Неужели не осталось никаких шансов на мирное урегулирование конфликта?
— Надежда есть всегда. Я пока сдерживаю все, но это не может долго длиться. Ельцин же уклоняется даже от телефонных переговоров».
Дмитрий МУРАТОВ,
1 декабря 1994 года
Следы военного преступления пытаются скрыть: вместо похоронок придут извещения о «пропавших без вести»
НАШ СПЕЦИАЛЬНЫЙ КОРРЕСПОНДЕНТ ДМИТРИЙ МУРАТОВ — ИЗ ЧЕЧНИ
Рядом с президентским дворцом, волоча хвосты, скачут контуженные голуби. Снарядов, разбивающих дворец, они уже не слышат. Сверху на них и санитарный автобус под белым флагом летят стекла и пылающие ошметки с горящих этажей.
Мимо нас четверо ополченцев вытаскивают из подъезда раненого, заносят в автобус — и тут же мина накрывает площадку, на которой он стоит.
Машина прыгает, из нее вылетают все окна, мотор глохнет. Стонущего раненого заносят обратно. Один из санитаров садится на корточки прямо у автобуса и курит. Вокруг лопаются мины. Он не уходит. Ему все равно.
В подвале человек 200—300. Ненадолго отказал дизель, горят свечи, пламя их трясется от прямых попаданий во дворец. Много женщин. Зина была поваром в генеральской столовой. «Сейчас вот здесь кормлю всех подряд, мяса и макарон в подвале много, маринады притащили жители, хватит надолго».
В санчасти старый усатый хирург Резван перевязывает раненого российского пленного — пехотинца Валеру. Резван 26 лет отслужил на подлодках судовым врачом. «У парня два осколочных ранения бедер и сломано колено. Сегодня начался сепсис. Надо вывозить». Доктору помогает Оголихин Ваня, пленный фельдшер, взятый в числе 48 военнослужащих внутренних войск в Хасавюрте. Ваня ухитряется быть с белоснежным подворотничком, в чистой хэбэшке. Ване передает тампоны красивая молодая женщина. «Это моя мама, Нина Александровна», — говорит Ваня. Мы потрясены, Нина Александровна плачет и говорить не хочет. «Я руками могу работать, а словами не могу». Ваня берет маму за руку, и вдвоем они рассказывают свою историю. «В плен я попал, когда нашу группу окружили мирные жители и подполковник Серегин (он тоже здесь, в подвале) приказ стрелять в них не отдал. Мы благодарны ему. Привезли сюда, поместили в подвале рядом. Журналистка Лена Петрова взяла у меня мамин адрес и ей позвонила…» Мама: «Мне позвонила девочка Лена Петрова и сказала, что Ваня тут. Я медсестра, взяла отпуск и денег заняла на билет в одну сторону. Добралась до Грозного, объясняла по дороге, что здесь мой сын. Меня все подвозили. Дворец обстреливали. Я к нему подошла. В меня не попали. Сказала, что Ваня тут. И меня к нему отвели. Я вошла в подвал, а он…» Ваня: «Я ее увидел и испугался, что она приехала».
Ваня и Нина Александровна сидели перед нами в санчасти, а потолок начинал трескаться, и висящие над головами трубы отопления тряслись. На раненых летела пыль и штукатурка. Ваня и мама должны были уехать: чеченская сторона решила Ваню отпустить, но начался штурм 31 декабря (Павел Сергеевич Грачев отмечал свой день рождения), и вопрос отпал сам собой.
Аслан Масхадов, начштаба обороны Грозного, к которому мы зашли выяснить вопрос, что делать с тяжелоранеными, сказал: «Я четыре раза просил российскую сторону забрать без всяких условий тяжелораненых, обменяться пленными и вывезти трупы. Один из генералов даже назначил мне встречу 5 января в 18.30 на нейтральной полосе. Потом позвонил, извинился, сказал, что начальство не разрешило. Я сказал, что вам не нужны ни живые, ни мертвые, вы хотите, чтобы пленные и раненые, и павшие были уничтожены во время штурма, и списать это на нас…»
А пленные — действительно страшные свидетели. Вот монолог Мычко Вити, капитана, записанный в рождественскую ночь, когда и ему, и нам казалось, что из этого подвала выбраться уже невозможно. Доктор разрешил раненному в легкое, шею и руку Вите выпить с нами 100 грамм. (Из чеченцев в подвале не пил никто: газават, нельзя, в рай не попадешь.) Вот Витин монолог: «В 1982 году окончил Дальневосточное общевойсковое командное училище. Служил на Дальнем Востоке и Сахалине, под конец службы решил перебраться домой, в Самару. Служил в 81-м полку, хотел получить перед пенсией квартиру — получил, 10 дней прожил, даже мебель расставить не успел, и попал сюда. Из полка взяли два батальона, укомплектовали людьми из других. 30 декабря получили приказ выдвинуться на окраину Грозного, последние солдаты приходили к нам для комплекта аж до вечера 30 декабря. Колонна через перевал шла плохо, колесная техника (БТРы) застревала, мы на командно-штабной машине замыкали колонну. В нашей БМП было двое солдат, начштаба Артур Белов (бывший «афганец») и я. Я у Артура спросил: «Карты города получал?» — «Нет, — говорит, — ты что? В город входить не будем». И мы пошли в хвосте колонны. Вдруг (это уже 31-го днем) приказ: войти в город! Ни обстановки не знаем, ни дорог — ничего! Приказ передали по рации — устно — без всяких разъяснений, актов: «Вперед!» — и все. Оказалось, прямо на площади у дворца, где нас начали из гранатометов расстреливать. Механик-водитель, второй солдат и Артур Белов после попадания снаряда погибли. Я без сознания с ранением легкого был взят в плен и сюда перетащен. Никто из своих меня не подобрал…»
Вот такая операция. Без рекогносцировки, без письменного приказа, без постановки конкретной задачи. В такой же ситуации оказались подразделения в районах вокзала. Сгрудились на площади и были разбиты… Помните фразу министра обороны: «Воевать танками в городе — дикая безграмотность». Однако воевал. Сейчас, чтобы скрыть следы бездарнейшего преступления, делается все, чтобы превратить павших и раненых — в пропавших без вести. Я не знаю, как будет спецназ брать подвал дворца, кроме как закидав его гранатами. <…>
…Мы выбегали в сумерках из дворца через простреливаемый мост. Проводником был Умар, молодой мулла. «Нарушаю Коран — граблю разрушенные магазины и ношу еду в подвал оставшимся людям. Уйти они под обстрелами не могут. Оружие в руки не беру — без меня есть кому убивать, мне надо помогать живым». Умар вел нас по мертвому, разбомбленному городу, о котором командующий ВВС Дейнекин сказал, что в нем авиация работала только по стратегическим объектам. Мы шли и в грудах камней не узнавали типовых больниц, школ и детсадов.
Мы уходим, в подвале президентского дворца остались два целлофановых пакета, набитых военными билетами мертвых и еще живых, уже занесенных в расчетные потери.
…Среди нас ежедневно прибавляются сотни людей, которые убивали и которых убивали.
(«Новая ежедневная газета», № 6, 13 января 1995 года)
Забытая Чечня. Страницы из военных блокнотов
БЛОКНОТ ПЕРВЫЙ. ГОД 1995-Й
Город, город… Я никогда в жизни не видел таких городов. И не думал, что когда-нибудь увижу. Выбитые окна пятиэтажек… Кажется, все, все… Не может быть мертвее дома. Но вдруг на одном подъезде написанная от руки табличка: «Люди на первом этаже» <…>. Дверь медленно открывается, выходит женщина, безучастно провожает глазами БТР… Старушка тащит санки с мешком… Толпа возле «Красного Креста», надеющаяся как-то вырваться из этого ада. Спрашиваю: «Откуда берете воду?» Старик отвечает: «Собираем в лужах…» Другой старик. Спрашиваю: «Вы совсем не боитесь стрельбы? Вы даже не вздрагиваете при звуках выстрелов?» — «Я боюсь только одного… Когда постучат в дверь». — «Кто постучит в дверь?» — «Чеченцы…» А тяжелые гаубицы все лупят, лупят по южным окраинам Грозного… Видны три далеких пожара… Как снаряды отличают, где друг, а где враг, если сегодня и человек не может этого отличить?..
Шестой блокпост считается самым опасным: вчера здесь ранило троих омоновцев, слава богу, все остались живы… Блокпост — это развалины когда-то добротного дома в два этажа… Минный обстрел. Все, кроме меня, к этому уже привыкли. Сидят за столиком во дворе и пьют чай из жестяного чайника… Парень с кинокамерой… Думал, коллега. «Нет, я из краснодарского ОМОНа… Для истории…» Приезжает новая смена, она пробудет здесь сутки. Подходит омоновец из новой смены, узнает меня. «Странно, что вы приехали сюда, к нам…» — «Почему?» — «Но вы же, как я знаю, гуманист и демократ…»
Я так и не смог понять, какой смысл вкладывает в эти слова парень, который уже через минуту сидит у оконного проема, положив автомат на кирпичную кладку…
По горам
Покатились бои…
Ошалевшие роты,
Этот мир поделив
На чужих и своих,
Шли в открытую
На пулеметы.
Сейчас, наверное, пора объяснить один парадокс.
Люди, с которыми я провел неделю на этой войне, не только не профессиональные военные (кроме, естественно, офицеров внутренних войск, да и то их главное тяжелое оружие — хрупкие бэтээры), но и в самой меньшей степени ответственные за ошибки политиков в чеченском конфликте: дали приказ, сказали: «Надо», не объяснив толком, что же ждет их — профессиональных борцов с профессиональной преступностью. Они умеют анализировать, искать доказательства, проводить облавы и рейды, естественно, стрелять, некоторые из них — те же собровцы — хорошо владеют различными боевыми приемами. Их враг — мафия, которая, при всей своей мощи, еще не докатилась до фронтовых операций.
И вот они здесь. При мне у собровцев радость: первый раз за 20 дней добыли кровати, до этого спали как придется. Остальные условия? Без условий. Деньги получат по возвращении — по 2 оклада. Еще один сказал, что как бы все не вычли: дали денег на гостиницу, а какая здесь гостиница? Как отчитаться, если командировочные деньги оставили семьям, когда уезжали сюда, в Чечню…
Да, можно сказать и так. Им надоела Чечня как криминальная зона: фальшивые купюры (их столько здесь нашли, что можно оклеить дудаевский дворец), террористы, просто бандиты, которых ищет вся Россия. Не говоря уже о том, что им, профессионалам, был заказан въезд на территорию Чечни: из Франции и то легче выудить нашего гангстера, чем отсюда. Но, с другой стороны, им не пришла бы в голову идея сровнять с землей московское Солнцево только потому, что там была рождена знаменитая солнцевская мафия! <…>
Нет, они не говорят о «матушке»-России, о «сохранении территории», о «национальных интересах» (вообще я заметил, что всякие подобные слова звучат тем громче, чем тише звуки боев). Этих мужиков волнуют более земные проблемы: мину прямо перед эшелоном обнаружили, бэтээр сломался, снайперы расшумелись…
Повторяю, я приехал к людям, со многими из которых меня связывают профессиональные интересы, а с некоторыми уже давно знаком.
Но недели, а у некоторых — уже и месяц войны (по количеству проведенных здесь дней можно судить, какая у кого выросла борода) превратили их совсем в других, незнакомых мне людей.
«Какой мир! Какие мирные переговоры! С кем? С этим бандитом? После того как столько наших ребят полегло?!» — слышался всеобщий ропот на мои робкие слова, что не может же так продолжаться еще и еще: тупик, а за ним — пропасть…
Больше того! Они кричали на меня, как будто я единственный журналист во всей России: «Хватит нас оплевывать! Что, мы самые виноватые?.. Чеченцы — люди, а мы кто? Где же вы были раньше со своими правами человека, когда в Чечне был полный геноцид русского населения? Почему не возмущались, когда русских за бесценок заставляли продавать свои дома?!.»
Я им говорил о разоренном городе, а они мне: «Почему же вы не напишете, как они повесили вниз головой 11 солдат на здании Совмина?» Я о том, как армейский капитан положил из автомата четырех мирных жителей, абсолютно непричастных к тому, что из его батальона в живых осталось только шестеро солдат, а они мне о том, сколько чего они нашли в чеченских домах с ограбленных поездов.
И я понимал их личную правоту — каждого в отдельности, пережившего за эти дни здесь такое, что не приснилось бы и в страшном сне. Но я знал, что где-то в другом подвале другого дома кто-нибудь из моих коллег точно так же, сидя с чеченскими боевиками, слушает рассказы о пытках, которым русские солдаты подвергают чеченцев; о молодых ребятах, которые, несмотря на ранение, остались в строю; о мужестве и подлости, которые всегда соседствуют на любой войне, и, конечно, о разрушенных домах, об унижении. И обо всем, обо всем, что и они пережили за эти дни войны.
И, возможно, мой коллега точно так же услышит грозный ропот в ответ на вопрос: «Может быть, хватит? Может быть, пора кончать? Может быть, все-таки мир?» А после этого опять — слова о родном чеченском доме, о родине, о свободе.
Может, война — это зеркало, в которое смотрит человек и не может в нем узнать самого себя?
Что-то не так в этой российско-чеченской баталии. При всем идиотизме войн в них обычно присутствует хоть какая-то логика.
Ведь не успели мы стать враждебными друг другу народами <…>? Даже в удостоверениях сотрудников полиции Чечни текст написан на русском языке, только на печати — волк вместо орла…
Боюсь, не в зеркало мы смотрим — друг на друга, позабыв уже, как выглядим на самом деле.
Из-за какого-то другого стекла другие люди насмешливо наблюдают, как ручеек крови превратился уже в полноводную реку.
Оружие. Нефть. Золото. Деньги… Возможно, эта цепочка слов и поможет наконец-то восстановить утраченную логику событий в Чечне.
«Это было как сон… — рассказывает мне парень из СОБРа. — Мы шли с Серегой, и он вдруг крикнул: «Смотри, бронежилет на снегу… Давай возьмем». Мы подошли ближе. Да, это был бронежилет, но — на обезглавленном теле. И ты знаешь, вдруг уже ничего не сработало. Я ничего не почувствовал…» Да, к этому быстро привыкаешь, слишком быстро… Уже на второй день я отметил в себе, что почти не реагирую на выстрелы. Военные медики мне сказали, что оптимальный срок пребывания в боевых условиях — две недели. Правда, уже для подготовленного к войне человека… Потом наступает апатия, и человеку уже безразлична не только чужая жизнь, но и своя… Убежден, что большинству из тех, кто попал на эту войну, раньше не приходилось стрелять в человека. Теперь для них это уже стало нормальным: и стрелять, и рассказывать о том, как стреляли. Вот типичный рассказ, услышанный мною: «Мы прочесывали квартал. Задержали человека, чеченца… «Что вы, я из оппозиции…» Мы отпустили его, и он уже зашел за угол. И тут к нам подбегает женщина: «Он же боевик, зачем вы его отпустили?» … «И что вы?» — спрашиваю. «Ну, догнали, завели за угол… И все». Но куда больше (хотя, казалось бы, куда больше?), чем сама смерть, бесит грязь, наверное, неизбежная в подобных странных войнах. Полковник внутренних войск рассказывает: «Прибегает армейский генерал. Срочно требует машины для вывоза беженцев. Я даю. Потом вижу толпу беженцев: «Вы почему не уехали?» Они отвечают: «У нас не было долларов…» Я кидаюсь к своему бэтээру, догоняю этого гада… Собровцы заломили руки… Жалко…»
Заметил, что в городе совсем не осталось ни птиц, ни животных. Единственно, кого видел, был котенок, живущий на молокозаводе. Офицеры назвали его «Дух».
Юрий ЩЕКОЧИХИН,
1995 год
На развалинах Грозного очень много старух, голодных детей и мародеров
НАШ СПЕЦИАЛЬНЫЙ КОРРЕСПОНДЕНТ СЕРГЕЙ СОКОЛОВ — ИЗ ЧЕЧНИ
Я не знаю, с чем можно это сравнить. Можно со Сталинградом, поскольку не осталось ни одного целого дома, а многоэтажки, особенно ближе к центру, превратились в классический символ военной эпохи — стены с закопченными провалами окон. <…>
Как только над городом появляется солнце, из всех щелей, куда в иные времена и собака не пролезет, из люков, подвалов начинают выбираться люди, одержимые двумя сверхидеями: где бы достать еду и где бы достать воду? Они похожи на зомби, бродящих со смешными каталками в поисках того и другого по превратившимся в грязное месиво улицам под аккомпанемент непрекращающихся перестрелок. Здесь у каждого свои «колеса» — обычные сумки на колесиках служат для перевозки воды, дров и трупов. Если их нет, приспосабливают все: коляски, разобранные детские педальные машины и что-то еще, оставшееся, наверное, еще со времен Ермолова.
Около трамвайного парка и у горбольницы по-прежнему лежат трупы российских солдат. Из-за собак их опознать невозможно. Местные жители пытаются их хоронить, но бабушек раз за разом укладывают снайперы. И те и другие…
Днем в городе по-прежнему идут серьезные бои с применением минометов и бронетехники. А ночью город бомбят. «Логика» проста: если на развалинах этого дома днем бил пулемет, то ночью он должен быть уничтожен. Пулемета там к полуночи, конечно, уже нет и в помине, а в подвалах живут старушки либо успел расположиться какой-либо из наших штабов.
Вранье же официальных инстанций достигло небывалого размаха. <…> Радио слушают сквозь смех и слезы и в солдатских палатках, и у костров на развалинах. После этих передач случаются истерики — даже у офицеров, даже у боевиков.
Сквозь разрывы НАШИХ бомб, наблюдая сплошное зарево над Грозным, я слышал заверение пресс-центра правительства о том, что российские войска взяли город, который практически очищен от боевиков, что восстанавливают связь, а замминистра образования выезжает в Чечню, дабы восстанавливать школы. Кого же тогда бомбим? Мирных жителей, собак, неубранные трупы наших солдат, горстку журналистов и врачей?
Если Грозный принять за точку на карте, то его бомбардировки действительно носили точечный характер. Трудно будет вам, господин Дейнекин (главком ВВС. — Ред.), отчитаться за каждую воронку, как вы того обещали, — их слишком много, это как раз тот случай, когда в одну воронку попадают даже трижды. Хотя вас может спасти некая закономерность: свидетелей становится все меньше. <…>
Еду обычно привозят на консервный завод, где и раздают по спискам маленькими дозами. Но добраться до «консервы» могут далеко не все, как и не все знают о существовании этого места. Воду можно брать в двух местах: в техникуме, где есть артезианский колодец (но там дудаевские боевики), либо в реке Сунже.
В реке Сунже плавает все. Можно, я не буду уточнять… <…>
В городе очень много сумасшедших женщин от сорока и старше — следствие бомбежек, тотального стыда и унижения. Много мародеров — с обеих сторон, и торговля видеоаппаратурой, золотом и другими ценностями ведется беспрерывно <…>.
Еще один бич — стаи собак: покалеченных, с вывернутыми лапами, они единственные из «местных», кто еще шарахается от выстрелов. Вместе с людьми они подтягиваются к консервному заводу в ожидании еды и молча плачут. Лая я не слышал вообще. <…>
Частных домиков на окраинах Грозного также почти не осталось, лишь пройдя квартал по улице Лермонтова, натыкаешься на дом с белым платком на длинной палке, <…> для достоверности надпись мелом: «Здесь живут люди». И вы знаете, они еще ухитряются мыть полы!
Весь остальной квартал пуст: в некогда ухоженных домах гуляет ветер, раскачивая хрустальные люстры и разметая по полу странички из школьных учебников. <…>
А русские женщины, толпящиеся около постов, тихо вздыхают: «Солдатики, мы вас так ждали — что же вы наделали». <…>
* * *
Точное число погибших военнослужащих установить невозможно. Официальная цифра 750 вызывала в солдатских палатках и офицерских столовых крепкий и невоспроизводимый в печати мат.
<…> Ясно только, что из Моздока «Тюльпан» (военно-медицинский борт, который увозит тела погибших. — Ред.) улетает практически ежедневно, а некий офицер ФСК, который по долгу службы занимается и подсчетом потерь, сообщил, что только через Моздок прошло около 4000 тел погибших.
Хитрость, наверное, в том, что многие из них неопознаны. У солдат не было жетонов с фамилией и группой крови: ну не успели снабдить перед отправкой, а в некоторых частях и вовсе отнимали воинские билеты. Поэтому трупы привозили на взлетную полосу, и командиры (оставшиеся в живых) пытались кого-то опознать. А многие части были сборные, а кто-то был новобранцем, а где-то погибли командиры, а кого-то узнать было просто нельзя… Многих хоронили мирные жители. <…>
* * *
Удивляет телевидение. Тема Чечни отошла на второй, где-то даже на третий план. Сообщают о чем угодно: о шахтерах, о японцах, а о Чечне — вскользь, будто война завершилась. Опять-таки думается, что все это неспроста. Ведь если сообщать и дальше о боях за город Грозный, то даже у самых оголтелых сторонников военного решения конфликта сложится полнейшая уверенность в провале всей операции. <…>
В войсках очень сильны антиграчевские настроения, офицеры, вплоть до командира полка, живут принципиально в палатках с солдатами, но паники и пораженческого настроения нет. Воевать не хочет никто, но и уходить по одному также никто не собирается: либо все вместе, либо воевать дальше. Глупости, что армия держится на патриотизме; глупости, что держится на деньгах, на страхе или на чувстве долга, — армия держится на чувстве товарищества.
* * *
…В глубине темной палатки шевелятся какие-то тени: солдаты пытаются развести огонь в печурке. Очень холодно… В углу два полешка да сваленные в кучу голые сетки кроватей. Солдаты не ели вторые сутки.
…Домик врачей госпиталя МЧС, здесь живет 40 человек, скученность неимоверная, негде сесть… Тылы подтянуты разве что для самого-самого командного состава. В войсках испытывают нехватку в продовольствии и воде, зато рынки ломятся от военного провианта.
У въезда в аэропорт Моздока, куда пробраться труднее, чем на ядерную базу, скопление частных автомашин — целый городок. Номера со всей России: Москва, Питер, Липецк. Какой-то дед приехал из Новосибирска, стоит с плакатиком у «Запорожца». Это родители тех, кто должен быть, по их мнению, здесь. Они несут круглосуточную безуспешную вахту. Иногда терпению наступает конец, и матери ложатся на дорогу в грязь перед идущими на войну колоннами.
— Вот легли они, а моя машина головная… Что я сделать могу? Я же боеприпасы везу… Выхожу и им объясняю, что если не проеду, то солдатам ТАМ будет хуже. Я вот это никогда не забуду и еще не забуду, как обещал вернуться раненому в Грозном, но не смог: не пустили. Представляешь, я знал, где он, обещал и не приехал… Знаешь, знаешь, что он обо мне думал? У него сквозное ранение в легкое…
<…> А матери все-таки находят своих детей.
Едем в Грозный, справа и слева почти сплошняком в поле — полки, полки, полки: танковые, мотострелковые, артиллерийские… Такое впечатление, что весь Северный Кавказ уставлен техникой. А на обочине дороги, на поваленных деревьях, просто на земле сидят родители с детьми в военной форме: плачут, кормят их из каких-то кульков, как когда-то всех нас кормили на родительских днях в пионерских лагерях.
Едем обратно. Танковый полк уже снялся с места и пошел месить грязь в сторону Грозного — ожидались бои за форсирование Сунжи. А в сторону другую, сбившись в кучку, брели женщины, одетые по-городскому, с наполовину пустыми кульками. Они — домой, а дети — на войну. Сюр, достойный кисти мастера или обвинительной речи прокурора.
(«Новая ежедневная газета», № 23, 8 февраля 1995 года и № 25, 10 февраля 1995 года)
Источник
